Франко Кардини - Европа и ислам История непонимания
В середине тридцатых годов XIII века к палермскому двору прибыл еще один выдающийся ученый: Теодор Антиохийский, которого, возможно, прислал к императору египетский султан. Теодор работал также в канцелярии Фридриха, редактируя его переписку с мусульманскими правителями на арабском языке. Известно, что в императорской канцелярии существовал арабский отдел, и неоднократно было отмечено, как даже на формально-стилистическом уровне вся канцелярская работа, в том числе выполненная на латыни, выдавала арабское влияние. Через Теодора, сирийского христианина-монофизита (яковита), осуществлялась переписка с Ближним Востоком и Магрибом, он занимался трудами по медицине и гигиене и, кроме того, перевел для императора один известный арабский трактат по соколиной охоте, составленный сокольничим Моамином. Фридрих, увлеченный этим искусством, изучал его во время крестового похода; и именно благодаря переводам Майкла Скота и Теодора Антиохийского, а также своему собственному опыту охотника, соколиного заводчика и наблюдателя, он смог создать свой знаменитый труд «Об искусстве соколиной охоты» («De arte venandi cum avibus»). Однако императору было недостаточно тех блестящих ученых, которые окружали его при дворе, и проживали в других городах королевства — например, в Неаполе, новом университетском центре, или в древней и прославленной школе Салерно. Он положил начало целому ряду научных исследований, в которые оказались вовлечены ученые всего Средиземноморья. Уникальное свидетельство этого — «Книга сицилийских вопросов», написанная Ибн Саб'ином, андалузцем из Мурсии, — суфием-мистиком. Его государь, альмохадский эмир Абд ал-Вахид, передал ему целый список вопросов, которые Фридрих разослал во все основные средиземноморские и ближневосточные мусульманские страны, прося дать на них ответы.
Однако, несмотря на все усилия того, кого называли «Изумлением Мира» («Stupor mundi»), ни Палермо, ни Неаполь, ни Фоджа (то есть ни один из центров культурной жизни империи Фридриха) так и не достигли уровня испанских «мастерских» в плане изучения арабской культуры. Интеллектуальная жизнь Испании того времени, сосредоточенная между Толедо и Севильей и жадно впитывающая все, что касалось арабской и еврейской мысли и культуры, отмечена активным участием Альфонса X, великого короля Кастилии и Леона, сына св. Фердинанда. Альфонс взошел на трон в 1252 году, спустя два года после смерти Фридриха, и правил до 1284 года. В испанской традиции его называют El Sabio («Мудрый»), и он, как и Фридрих, был одним из самых образованных монархов интеллектуального тринадцатого столетия. Можно сказать, что Фридриха и Альфонса объединяет именно страсть к арабской культуре. Альфонс Кастильский подхватил начинание великой школы переводчиков в Толедо и последовательно продолжил его, несмотря на то что времена часто вынуждали его браться за оружие, а крестоносцем он был гораздо более решительным и убежденным, чем Фридрих II. Предприимчивый, но не всегда удачливый в своих притязаниях на величие (достаточно вспомнить о его напрасных мечтах о короне Священной римской империи), Альфонс в первую очередь снискал славу как ученый и как убежденный сторонник уважения и понимания по отношению к нехристианским обществам на землях, отвоеванных в ходе Реконкисты. От этой позиции наследники Фридриха, впрочем, постепенно отходили и полностью оставили ее в конце XV века.
Кроме поощрения переводов с арабского и еврейского, очевидной заслугой Альфонса Мудрого стало утверждение кастильского (испанского) языка как языка культуры, литературы и поэзии, а также особое внимание к философским, астрологическим и естественнонаучным темам и сочинениям.
Но необычайное сближение Европы и ислама в XIII веке имело также другие причины. Если учесть, что в этом столетии многие выдающиеся личности носили францисканскую рясу, то, вероятно, следует вспомнить об одном письменном документе и об одном событии, оказавших немалое влияние на ход истории.
Франциск Ассизский и францисканство
Господь сказал: «Помните, что посылаю вас, словно овец среди волков: так будьте мудры, как змеи, и простодушны, как голуби». Поэтому тот из братьев, кто решит отправиться к сарацинам и неверным, пусть идет, с позволения священника и слуги его […] У братьев, которые идут к неверным, есть два пути. Один путь — не вести ссор или споров, но смиренно подчиняться всякому человеческому существу во имя Господа Бога, исповедуя христианскую веру. Другой путь — проповедовать слово Божье, когда Богу это будет угодно, чтобы неверные поверили в Бога всемогущего, Отца, Сына и Святого Духа: в Отца — Создателя всего сущего, и в Сына — Освободителя и Спасителя, и приняли бы крещение, и стали бы христианами, ибо тот, кто через окропление водой не родится заново в Святом Духе, не сможет войти в Царствие небесное.[18]
«Устав, не утвержденный буллой» («Regula поп bullata») был обнародован во время капитула Пятидесятницы францисканского ордена в 1221 году: Франциск вернулся из своего путешествия в Сирию и Египет, куда он отправился в 1219 году и во время которого он проповедовал крестоносцам, осаждавшим Дамиетту, а также встретился с султаном ал-Камилом. Эта встреча с султаном, о которой в разной тональности повествуют западные документы, францисканские и не только, косвенным образом подтверждается одним арабским эпиграфическим источником. Тот факт, что султан в своем шатре беседовал с суфием («божьим человеком» в характерном облачении аскетов — шерстяной одежде с капюшоном, что по-арабски будет «суф») и на прощание одарил его, не кажется необычайным или чуждым традициям ислама. Менее вероятным выглядит испытание огнем, о котором нам рассказывает только Бонавентура ди Баньореджо: этот эпизод вызывает в памяти много аналогичных примеров из истории средневекового христианства, но имеет не слишком правдоподобный вид, когда речь идет о мусульманском мире (хотя ученый-францисканец Джулио Базетти-Сани имеет на этот счет другое мнение).
Встреча с султаном и тесно связанный с ней отрывок из «Устава» подчеркивали роль святого Франциска в истории миссионерства и породили долгие споры о его отношении к крестовым походам. Святой Франциск не раз подчеркивал главное в своем «предложении христианам»: отказ от стремления к любым видам власти и влияния, в том числе от использования каких бы то ни было доводов, форм знания или технических достижений в целях убеждения. Это означало бы также осуществление власти: само знание может быть выражением силы.
Подобные рассуждения требуют осторожности, когда речь идет об отношении святого к крестовым походам, которые в любом случае не были миссионерскими войнами и не преследовали цели обращения неверных. Франциск, разумеется, не одобрял войну, но, с другой стороны, никогда не попытался бы воспрепятствовать ее ходу, нарушив тем самым священное правило повиновения, которое обязывало его исполнять приказы Папы, а ведь именно от Папы — со времен Иннокентия III — крестовые походы зависели самым непосредственным образом. Было бы очень интересно узнать, что именно было известно Франциску об исламе, что он о нем думал, как представлял его. Еще в молодости он познакомился с исламом по некоторым письменным или устным рыцарским рассказам и предпринял паломничество в Сантьяго (возможно, он знал и псевдо-Турпина). Кое-какие дополнительные сведения об исламе он получил затем от францисканцев, побывавших в Святой земле в 1217 году.
Во встрече Франциска с султаном ни радушие, ни симпатия, проявленные последним, не являются чем-то новым: мы уже видели, что и то и другое часто проявлялось в отношениях мусульман и христиан. Новой тут является мысль, ясно выраженная в тексте «Устава»: ислам — часть промысла Божьего и, таким образом, входит в замысел Откровения. Сарацины — «волки», но «брат волк» все-таки остается братом.
Любовь как стимул к научному познанию становится исходной точкой в отношении к мусульманскому миру, если взять такого ученого-францисканца, как Роджер Бэкон. Уже было сказано, что великая научная традиция францисканцев Оксфордской школы не может быть понята в полной мере, если не учитывать (кроме вклада этой школы в познание природы) того, что ее подлинным источником вдохновения стал принадлежащий Франциску «Гимн брату Солнцу». Наверное, аналогичное замечание можно сделать и в отношении миссионерской деятельности (а она то чередовалась с крестоносным движением, то сливалась с ним), которая прослеживается у францисканцев от Роджера Бэкона до Раймунда Луллия. Выбирая средства для пропаганды христианской веры, церковная традиция до сих пор делала главный упор на полемику. Аргументы и методы полемики не были забыты — напротив, францисканцы часто возвращаются к ним в своих сочинениях. Однако параллельно утвердилась другая тенденция: убеждать мусульман не только путем споров, где торжествовали методы и инструменты схоластической логики, но главным образом собственным примером и любовью. Для некоторых францисканцев проповедь среди мусульман была важна даже как знак времени: согласно сочинению Пьетро ди Джованни Оливи «Чтение на Апокалипсис» («Lectura super Apocalipsim»), именно францисканцам предназначено обратить сарацин в христианство до наступления Страшного Суда. В своем трактате «Великий труд» («Opus maius»), созданном в 1266–1268 годах с целью доказать Папе Клименту IV необходимость использования наук в реформе Церкви, Роджер Бэкон, «чудесный доктор» (doctor mirabilis), высказывал свои сомнения и замечания относительно практики крестовых походов в Святую землю (которые, нельзя забывать, уже неоднократно завершались неудачами). Эти замечания точно соответствовали тем настроениям, которые, по словам великого магистра доминиканцев Гумберта де Романиса, были весьма широко распространены среди христиан, и не только среди еретиков.
